Детское горе как путешествие
Однажды мы с дочкой, которой на ту пору было шесть лет, задумали испечь пирог. Я предложила: давай добавим тертую морковку? Она решительно отказалась. Я настаивала. Она стояла на своем. В итоге она вышла из кухни и тут меня осенило: сделаем пополам! В одну половину добавлю морковку, а другая, как она хочет, пусть будет с вареньем. Никому не обидно! Недолго думая, я стала тереть морковку и красиво выкладывать ее на половину пирога. В этот момент дочка вернулась на кухню, и я принялась объяснять ей свою идею. Глаза дочки вмиг наполнились слезами, и она начала рыдать.
Я оторопела, потом рассердилась, потом обиделась. Ну что за ерунда, какая глупая причина обижаться! Пошла и села на диван. Все эмоции мгновенно пронеслись внутри, а потом я вдруг решила присмотреться. Я была тогда еще молодая мама и не очень умела присматриваться и прислушиваться.
Она плакала так горько и так сильно, что мне стало как-то даже удивительно. Отчего такая сильная реакция? Я решила ничего не говорить, а просто побыть рядом. Она продолжала рыдать, я жестом позвала ее к себе, она подошла. Я обняла ее, и она стала плакать еще горше. Она рыдала так, будто ее крошечное сердечко сейчас разорвется от боли. Я решила не говорить ничего, просто отдаться ее чувству, закрыла глаза и мысленно последовала вниманием за ее плачем.
И тут меня накрыло. Внутри меня со скоростью света стали нестись образы: вот она в новой школе, она не говорит по-английски, все вокруг нее общаются на непонятном ей языке, мамы рядом нет, ей странно и страшно, и одиноко, и некому рассказать о своих чувствах. Было ощущение, что открылся какой-то ящик Пандоры. Ее плач становился все сильнее и безутешнее, в нем было столько совсем не детской боли. Страха, сомнения, ощущения чужого и странного. И пирог, и морковка уплыли куда-то далеко-далеко. Я продолжала оставаться с ней в этом месте. Увидела, что ей всего шесть, а она уже дважды — старшая сестра. Она старается быть хорошей, не плакать, как маленькие, старается помогать, чтобы у мамы было хорошее настроение, хочет вызвать ее улыбку. Ее тело напряжено, между лопатками усталость, очень много нового произошло в ее жизни: переезд, рождение младшей сестры, школа, новый язык… Она плакала и плакала, казалось, что этот плач длился целую вечность, я гладила ее по спине, плечикам, ручкам, не говоря ни слова. Не утешала и не жалела. Просто была полностью и целиком в том месте, где была она. По моим щекам тоже катились слезы.
Я вспомнила этот год нашей жизни, поняла, что это было нелегко, что она, моя малышка, взяла на себя очень и очень много. И я тоже. Во мне не было ни оценки, ни жалости, ни вины, ни осуждения. Я была просто я, она — просто она, а жизнь — просто жизнь. Мы плыли по какой-то бесконечной реке слез и времени, тяжести и боли. Но мы плыли вместе. Дочка потихоньку стихала, она крепко обнимала меня, а я, ошарашенная, ее. Я понимала, что была в том месте, в которое до этого никогда не проникала. На это не было времени. Я была постоянно занята. Мозг не давал пройти так глубоко. Мозг хотел воспитывать и объяснять, а сердце вдруг научило меня просто быть.
Быть рядом. Не думая о том, какое у моего ребенка горе. Большое или маленькое. Оно у нее было, и я не была в этом виновата. Это было не из-за меня и не имело ко мне никакого отношения. Мне не нужно было ни оправдывать, ни оправдываться. Я просто позволила себе быть в моменте, отдаться этой волне, принять это как возможность исцеления. И для меня тоже. Я — впервые в жизни — отделила себя от детского горя. На всех сознательных и бессознательных уровнях. Дочка села у меня на коленях: «Все-таки зря ты положила морковку!» И мы пошли ставить пирог в печку.
Прошло шесть лет. У меня трое подрощенных детей, и им всем можно плакать. По любому поводу. У них есть на это свои причины.
Этот плач не выматывает меня, потому что я не думаю в этот момент ни о воспитании, ни о правильности этого плача.
Я знаю, что этот плач не касается меня. Мой ребенок плачет не потому, что я плохая мама и не потому, что я неправильно его воспитала. Я тут вообще ни при чем. Я не заведую настроением своего ребенка. Только своим собственным комфортом.
Поэтому, если у меня есть силы, я могу посидеть с плачущим ребенком, выслушать если надо, поговорить, если есть потребность. Если сил нет, могу спокойно попросить поплакать в другой комнате, ну, или найти способ, как изолировать себя от плача (какой от меня толк, если сил нет?). Тогда дети плачут сами, или утешают друг друга, или находят способ самостоятельно утешиться.
Друзья говорят, что мои дети очень спокойные и знают, как поддержать друг друга. Кажется, так и есть.
